Российская академия художеств

Есть понятия несовместимые, слова, которые кощунственно даже ставить рядом. Так, не совместимы слова СМЕРТЬ и ИЛЛАРИОН ГОЛИЦЫН. В Илларионе было нечто такое, чего не было ни в ком другом. Как все мы, он жил в сегодняшнем дне с его большими и малыми заботами, болезнями, усталостью; как все зависел от неумолимого хода времени, от злой воли судьбы… И в то же время принадлежал иному пространству, иному миру – миру нашей истории, нашей великой культуры, устоявшему под всеми бурями ХХ века, не истребленному и неистребимому, неподвластному смерти. В его удивительном облике, красивом подлинной аристократической красотой, в бархатистом звучании его голоса, в каждом его, таком естественном, простом и исполненном величия движении и, конечно же, в первую очередь в его прекрасном искусстве реально жил род князей Голицыных, поколения людей, на протяжении нескольких веков вершивших судьбы России. Он принадлежал этому роду даже в большей степени, нежели суетной современности.

Около года назад в Петербурге прошла выставка работ Иллариона из Русского музея. Мы долго ходили с ним по залам Мраморного дворца – мне предстояло написать статью об этой выставке. Илларион рассказывал о каждой вещи, представленной в экспозиции: о своих линогравюрах 60-х годов, сделанных под сильнейшим влиянием его учителя великого художника Владимира Андреевича Фаворского; о своей живописи последних лет. Творчество художника это всегда его «автопортрет», выставка – приобщение к его душевному миру. Выставка Голицына поражала сосуществованием прошлого и настоящего, ощущением их неразрывного единства. Сегодня, сейчас, в живой натуре увидел художник и запечатлел на холсте комнаты своей тесноватой квартиры, где бережно хранятся оставшиеся от предков старинные портреты, «дедушкина» мебель. И в этой словно бы притаившейся, безмолвно-замершей старине вдруг оживали фигурки мальчиков в камзольчиках XVIII века, воскресали мать, отец Иллариона… Чудом искусства живые впечатления сливались с вековой историей семьи Голицыных; составляли одно целое с казалось бы, дотла выжженной, сапогами вытоптанной жизнью древнего дворянского рода, хранителем которого был Илларион, с нелегкой судьбой его семьи. Его творчество представало связующей нитью, соединяющей нас с теми, кто жил до нас, ушел уже давно, или совсем недавно – залогом вечной жизни, в которой нет места для такого понятия как смерть.

А потом мы бродили по Петербургу с его Дворцовой набережной, Адмиралтейством, Исаакиевской площадью, и охватившее меня на выставке Голицына чувство бессмертия всего сущего не исчезало. Илларион показывал мне СВОЙ Петербург. С гордостью, как законный хозяин демонстрировал его красоту, его гармонию, присущий ему аристократизм. Они были «одной крови» – Петербург и светлейший князь Голицын, в чем-то очень «похожи» друг на друга. Петербург жил такой же двойной жизнью, что и искусство Иллариона – таинственной, немного призрачной, не до конца реальной – и в то же время, истинно реальной, более реальной, во всяком случае, более значительной, более настоящей, чем наша сегодняшняя туристская суета. Заповедный мир прошлого, живущий с нами и в нас, присутствует постоянно где-то очень близко, проступает сквозь пленку нашего сиюминутного существования, но для большинства из нас невидим и недоступен. Илларион чувствовал себя в нем как в собственном доме, был в нем своим, так же органично, как в Доме Фаворского в Ново-Гирееве.

Он должен был выступить 22 марта на Алпатовских чтениях в институте теории и истории искусств Академии художеств с «маленькими воспоминаниями», которые назвал «Рядом с Фаворским». Не сочтите это мистическим бредом: я даже не верю – точно знаю: Илларион сейчас РЯДОМ С ФАВОРСКИМ. Он ощущал Фаворского рядом всю свою творческую жизнь, благоговел перед ним, советовался с ним – и ушел к нему. Ушел к своему рано умершему другу художнику Гурию Захарову, вместе с которым запечатлен Владимиром Андреевичем в одном из его лучших карандашных парных портретов. Ушел к отцу, хорошему художнику; загубленному только за то, что был князем Владимиром Голицыным. Хочется думать: Иллариону сейчас хорошо. Плохо нам без него. Очень плохо.

версия для печати